Достоевский Федор Михайлович - Два Самоубийства
Федор Достоевский
Два самоубийства
Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей
(большим художником) о комизме в жизни, о трудности определить явление,
назвать его настоящим словом. Я именно заметил ему перед этим, что я, чуть
не сорок лет знающий "Горе от ума", только в этом году понял как следует
один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он
же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне
Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков. (Об
Молчалине я еще когда-нибудь поговорю, тема знатная).
- А знаете ли вы, - вдруг сказал мне мой собеседник, видимо давно уже и
глубоко пораженный своей идеей, - знаете ли, что, что бы вы ни написали, что
бы ни вывели, что бы ни отметили в художественном произведении, - никогда вы
не сравняетесь с действительностью. Что бы вы ни изобразили - все выйдет
слабее, чем в действительности. Вы вот думаете, что достигли в произведении
самого комического в известном явлении жизни, поймали самую уродливую его
сторону, - ничуть! Действительность тотчас же представит вам в этом же роде
такой фазис какой вы и еще и не предлагали и превышающий все, что могло
создать ваше собственное наблюдение и воображение!..
Это я знал еще с 46-го года, когда начал писать, а может быть и раньше,
- и факт этот не раз поражал меня и ставил меня в недоумение о полезности
искусства при таком видимом его бессилии. Действительно, проследите иной,
даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни, - и
если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у
Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: чей глаз и кто в силах? Ведь не
только чтоб создавать и писать художественные произведения, но и чтоб только
приметить факт, нужно тоже в своем роде художника. Для иного наблюдателя все
явления жизни проходят в самой трогательной простоте и до того понятны, что
и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит. Другого же
наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается
даже и нередко) - не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в
прямую линию и на том успокоиться, - он прибегает к другого рода упрощению и
просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум
вместе со всеми вопросами разом. Это только две противуположности, но между
ними помещается весь наличный смысл человеческий. Но, разумеется, никогда
нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его. Нам
знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, да и то понаглядке, а концы и
начала - это все еще пока для человека фантастическое.
Кстати, один из уважаемых моих корреспондентов сообщил мне еще летом об
одном странном и неразгаданном самоубийстве, и я все хотел говорить о нем. В
этом самоубийстве все, и снаружи и внутри, - загадка. Эту загадку я, по
свойству человеческой природы, конечно, постарался как-нибудь разгадать,
чтоб на чем-нибудь "остановиться и успокоиться". Самоубийца - молодая
девушка лет двадцати трех или четырех не больше, дочь одного слишком
известного русского эмигранта и родившаяся за границей, русская по крови, но
почти уже совсем не русская по воспитанию. В газетах, кажется, смутно
упоминалось о ней в свое время, но очень любопытны подробности: "Она
намочила вату хлороформом, обвязала себе этим лицо и легла на кровать... Так
и умерла. Перед смертью написала следующую записку:
"Je m'en vais entreprendre un long voyage.