Достоевский Федор Михайлович - Подросток
Ф.М.ДОСТОЕВСКИЙ
ПОДРОСТОК
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
I.
Не утерпев, я сел записывать эту историю моих первых шагов на
жизненном поприще, тогда как мог бы обойтись и без того. Одно знаю
наверно: никогда уже более не сяду писать мою автобиографию, даже если
проживу до ста лет. Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы
писать без стыда о самом себе. Тем только себя извиняю, что не для того
пишу, для чего все пишут, то есть не для похвал читателя. Если я вдруг
вздумал записать слово в слово всё, что случилось со мной с прошлого года,
то вздумал это вследствие внутренней потребности: до того я поражен всем
совершившимся. Я записываю лишь события, уклоняясь всеми силами от всего
постороннего, а главное - от литературных красот; литератор пишет тридцать
лет и в конце совсем не знает, для чего он писал столько лет. Я - не
литератор, литератором быть не хочу и тащить внутренность души моей и
красивое описание чувств на их литературный рынок почел бы неприличием и
подлостью. С досадой, однако, предчувствую, что, кажется, нельзя обойтись
совершенно без описания чувств и без размышлений (может быть, даже
пошлых): до того развратительно действует на человека всякое литературное
занятие, хотя бы и предпринимаемое единственно для себя. Размышления же
могут быть даже очень пошлы, потому что то, что сам ценишь, очень
возможно, не имеет никакой цены на посторонний взгляд. Но всё это в
сторону. Однако вот и предисловие; более, в этом роде, ничего не будет. К
делу; хотя ничего нет мудренее, как приступить к какому-нибудь делу, -
может быть, даже и ко всякому делу.
II.
Я начинаю, то есть я хотел бы начать, мои записки с девятнадцатого
сентября прошлого года, то есть ровно с того дня, когда я в первый раз
встретил...
Но объяснить, кого я встретил, так, заранее, когда никто ничего не
знает, будет пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав себе слово
уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
Кроме того, чтобы писать толково, кажется, мало одного желания. Замечу
тоже, что, кажется, ни на одном европейском языке не пишется так трудно,
как на русском. Я перечел теперь то, что сейчас написал, и вижу, что я
гораздо умнее написанного. Как это так выходит, что у человека умного
высказанное им гораздо глупее того, что в нем остается? Я это не раз
замечал за собой и в моих словесных отношениях с людьми за весь этот
последний роковой год и много мучился этим.
Я хоть и начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова
два о том, кто я, где был до того, а стало быть, и что могло быть у меня в
голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября, чтоб было понятнее
читателю, а может быть, и мне самому.
III.
Я - кончивший курс гимназист, а теперь мне уже двадцать первый год.
Фамилия моя Долгорукий, а юридический отец мой - Макар Иванов Долгорукий,
бывший дворовый господ Версиловых. Таким образом, я - законнорожденный,
хотя я, в высшей степени, незаконный сын, и происхождение мое не
подвержено ни малейшему сомнению. Дело произошло таким образом: двадцать
два года назад помещик Версилов (это-то и есть мой отец), двадцати пяти
лет, посетил свое имение в Тульской губернии. Я предполагаю, что в это
время он был еще чем-то весьма безличным. Любопытно, что этот человек,
столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние
на склад всей души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою
всё мое будущее, этот человек даже и теперь в чрезвычайно многом