Достоевский Федор Михайлович - Записки Из Подполья
Федор Михайлович Достоевский
ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
Часть I. Подполье*
I
Я человек больной... Я злой человек. Hепривлекательный я человек. Я
думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни
и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя
медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну,
хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не
быть суеверным, но я суеверен). Hет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот
этого, наверно, не изволите понимать. Hу-с, а я понимаю. Я, разумеется, не
сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я
отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что у
них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только
себе поврежу и никому больше. Hо все-таки, если я не лечусь, так это со
злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!
Я уже давно так живу - лет двадцать. Теперь мне сорок. Я прежде служил, а
теперь не служу. Я был злой чиновник. Я был груб и находил в этом
удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть
этим вознаградить. (Плохая острота; но я ее не вычеркну. Я ее написал,
думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только
гнусно пофорсить, - нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я
сидел, подходили, бывало, просители за справками, - я зубами на них
скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь
огорчить. Почти всегда удавалось. Большею частию все был народ робкий:
известно - просители. Hо из фертов я особенно терпеть не мог одного
офицера. Он никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей. У меня
с ним полтора года за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал
греметь. Впрочем, это случилось еще в моей молодости. Hо знаете ли,
господа, в чем состоял главный пункт моей злости? Да в том-то и состояла
вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже
в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только
не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только воробьев пугаю
напрасно и себя этим тешу. У меня пена у рта, а принесите мне какую-нибудь
куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь. Даже душой
умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и от
стыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай.
Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал.
Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в сущности
никогда не мог сделаться злым. Я поминутно сознавал в себе много-премного
самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они так и кишат во
мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь во мне кишели
и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно не
пускал наружу. Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и -
надоели мне наконец, как надоели! Уж не кажется ли вам, господа, что я
теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья
прошу?.. Я уверен, что вам это кажется... А впрочем, уверяю вас, что мне
все равно, если и кажется...
Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым,
ни подлецом. ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своем
углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный
человек и не может серь